Ион Друцэ: Весной 1965 года Вадим Дербенев завершил монтаж и озвучивание текста для ленты «Последний месяц осени», снятой по моей повести. Оставалось последнее и, пожалуй, самое трудное — закадровый голос одного из сыновей отца, того младшего сына, который и решился поведать миру сагу своей семьи. Сложность, уникальность этой работы заключалась в том, что, в отличие от своих братьев, ни разу не показавшись в кадре, он должен был одним своим голосом дополнить, высветить, придать философскую глубину драме, блистательно сыгранной Евгением Лебедевым.
«Это может сделать только Смоктуновский».
Не знаю, кто первым произнес эту фразу и произносил ли ее кто-нибудь вообще — она, что называется, носилась в воздухе, мы только ею и жили. К нашему великому огорчению, той весной Иннокентий Михайлович был не в форме, измотанный сверх всякой меры кинематографом и театральными делами. К тому же весной, как известно, сплошной авитаминоз, актер находился то ли в предгриппозном, то ли в послегриппозном состоянии. Сценарий, тем не менее согласился прочесть. Более того, работа его заинтересовала, но условия, поставленные им, были очень жесткие, чтобы не сказать суровые — озвучивание этого текста только на «Ленфильме», работаем одно воскресенье, с раннего утра до поздней ночи. Что успеется, то и успеется, что нет, так тому и быть. В восемь утра приехал на «Ленфильм» глубоко больной, лицо серое, глаза страдальческие, давление девяносто на пятьдесят или что- то в этом роде. Молча поднялся в свою клетку наверху. Термос с горячим чаем, таблетки, микрофон. Поехали.
Конечно, за один день семь-восемь страничек авторского текста можно свободно записать, но беда заключалась в самом Иннокентии Михайловиче. Это был талант в зените, измученный чрезвычайной требовательностью к самому себе, процесс самоусовершенствования не прекращался там ни на одну секунду.
Записываем первую, вводную, фразу. Как мне помнится, она звучала примерно так: «Осень в Молдавии — время молодого вина, время свадеб и гостей». Ну, казалось бы, что может быть прозрачнее и проще? Ан нет. Делаем первый дубль, запиваем горячим чаем, за ним идет второй дубль, еще пара глотков чая, третий дубль. Проработали полчаса, сделали четырнадцать дублей. В конце концов из будки донеслось:
— Все плохо, но третий дубль будет поприличнее. Едем дальше.
В середине дня Дербеневу с чего-то разонравилось слово в тексте. Это было очень странно еще и потому, что мы с ним работали на редкость дружно, у него было чуть ли не святое отношение к тексту, и вдруг он восстает против слова «суть». Фраза целиком была приблизительно следующего содержания: «Собрать нас вместе отец уже не в силах, жить без нас он тоже не может, и в этом его горе, и в этом его суть». Режиссеру показалось, что фраза непомерно длинна, надо закончить на «и в этом его горе».
— Ни за что не отдам концовку! — взорвался Кеша в микрофон. (Почему-то в ту пору все предпочитали называть его Кешей.) — В этой фразе, точнее, в ее концовке, есть ощущение судьбы, это самое ценное, самое святое, что только может быть в нашей профессии! Если хотите знать, я ради этой фразы и взялся за работу!
Фильм имел довольно шумный успех как внутри страны, так и за границей, получил несколько международных премий, и в этом была, несомненно, и заслуга Иннокентия Михайловича Смоктуновского. Несколько лет спустя я вдруг неожиданно услышал по радио дикторский голос великого актера, читающего главы из моего романа «Бремя нашей доброты». До сих пор звучат в ушах его печально задумчивые воздыхания «е-хе-хе», «е-хе-хе»... У него была поразительная художественная интуиция, поразительны были его хождения по ту сторону слов и понятий, там, где молча переплетаются человеческие судьбы. Воистину, художник имеет национальность, но родина его — это весь мир.
«Ощущение судьбы». Рукопись
Александр Свободин: Другой пример «закадрового героя» — «Зеркало» Андрея Тарковского, когда голос принадлежит человеку, чья текучая, сбивчивая мысль ведет фильм прихотливой дорогой наплывающих воспоминаний. Мы можем многое сказать об этом человеке, не видя его, лишь слушая...
«Время добрых надежд». Предисловие, с. 28
Эдвин Поляновский: Не помню дня и года, когда мы познакомились. Лет двадцать тому. На Центральной студии документальных фильмов закончили короткий, двадцатиминутный фильм, к которому я был причастен. Редактор искала дикторский голос, чтобы озвучить текст. И неожиданно позвонила Смоктуновскому.
— А о чем фильм? — знакомый мягкий голос.
— О природе, о том, что... — Редактор проникновенно передала тему.
— Да-а, — в тон ей отвечал Иннокентий Михайлович, — природу надо беречь, надо беречь. Я очень, вы знаете, люблю природу, очень. А сколько вы, извините, платите? — спросил он без паузы тем же проникновенным вкрадчивым голосом.
— Восемнадцать рублей за часть. Нет, больше не можем, у нас такие расценки. Мы даже Хмаре по восемнадцать платим.
— Извините, нет.
— А вы сколько бы хотели?
— Ну, рублей сто. Ну, восемьдесят.
— О-о!..
Магическое имя — деньги нашлись.
Когда Смоктуновский вошел в студию, когда двинулся по просторному холлу внизу, кто-то из небритой кинопублики у стены громко окликнул:
— Привет, Кеша! Что, деньги пришел зарабатывать? А зачем они тебе?
Ему бы, не повернув величественной головы, пройти мимо. Но он растерянно оглянулся, остановился посреди зала и смущенно, тихой скороговоркой стал объяснять:
— Ну, почему же... Знаете ли... у меня семья, дети...
Балбесы у стены загоготали. Работы было немного, от силы — на час.
Даже заурядные дикторы относятся к озвучиванию документальных лент, как к халтуре. Я наблюдал, как работал один из самых расхожих дикторов (шла запись мужского голоса). С разгона, поставленным голосом он однообразно прочел текст. На замечания редактора и автора реагировал нервно: «Нет, здесь не надо перечитывать, здесь все правильно. И здесь все хорошо. Извините, мне некогда». Он спешил то ли на радио, то ли на какую-то провинциальную эстраду читать классические стихи. Высокомерно и раздраженно закончил: «Вам надо было приглашать не меня, а диктора». «А кто же он-то?» — спросил я тихонько у редактора. «Он считает себя артистом», — улыбнулась редактор.
Смоктуновский вошел, разделся, устроился поудобнее в кресле, поставил рядом свой знаменитый термос с чаем, с которым не расставался никогда. Несколько минут разговора ни о чем — для атмосферы, для контакта. И:
— Ну что, начнем, пожалуй?
То, что началось дальше, мне видеть не приходилось — ни прежде, ни потом. Не без стеснения я просил: «Нельзя ли эту фразу прочесть еще раз?
Здесь логическое ударение — в конце». — «Да? — Он пробегает текст, что-то шепчет. — Ну, давайте попробуем». — «А вот здесь, в середине, надо бы с паузой». — «A-а, давайте-давайте, я готов». Он читает, останавливается сам: «Разрешите, я этот абзац перечитаю?» — «Но все прекрасно». — «Нет-нет, можно лучше, я чувствую». Потом, снова по своей инициативе, перечитывает весь текст от начала до конца. «Извините, а можно я эти два слова переставлю, мне так легче читать». Переставляет. Продолжается запись, звучит его мягкий мужской голоса. Все хорошо, но он опять просит: «Здесь я чуть-чуть зачастил, давайте повторим»...
Уже поздний вечер. Группа устала. Мы работаем без перерыва пять(!) часов. Наконец все облегченно вздохнули: конец, точка. Смоктуновский, отхлебнув чай, просит: «Давайте я все-таки еще раз прочту — последний, от начала до конца. А вдруг это и будет лучший вариант». Снова перечитывает.
За его спиной уже были известные миру гениальные художественные ленты. Ну что ему этот маленький документальный фильм, вполне рядовой?
Работал Мастер.
«Гори, гори его звезда...». — «Известия», 27 марта 1994г.
Продолжение следует...